Брат

[Darth Sonne]

БРАТ

- Кем вам приходится Эдмунд Полянский? – ненавистный мужчина, сидящий напротив, задал вопрос уже в третий раз.
Она наконец-то ответила:
- Он мой брат…
Эдмунд далеко, они его не тронут. А ей уже давно всё равно – жить или умереть.
- Отлично. Как давно вам известно о том, что ваш брат покинул незаконно нашу страну и на данный момент проживает в Соединённых штатах Америки?
- Я получила письмо… - выдавила она из себя слова, которые приходилось повторять уже не раз, - Летом этого года.
- И вы не сообщили об этом в соответствующие органы?
- Нет.
- Ваш брат предлагал последовать его примеру?
- Нет, он просто написал письмо… - в очередной раз солгала. Миша просил ни в коем случае не говорить правду. Иначе её убьют.
- Тогда почему вы уничтожили письмо?
Она нервно комкала подол юбки. Вдруг стало страшно. Тусклый свет лампы и непроницаемое лицо сидящего напротив наводили ужас.
- Чтобы… Чтобы соседи не нашли…
- Итак, Любовь Николаевна, - сказал мужчина после долгой паузы, - Если ваш брат напишет ещё, вы сообщите об этом мне. Лично. Или за последствия я не ручаюсь.
Она встала и медленно побрала к выходу из мрачного кабинета.
Эдмунд не напишет больше. Они условились. Если он не получит ответа и не увидит сестру живой и здоровой у себя дома, то переписки не будет. Больше никогда… никогда-никогда не держать ей в руках листка бумаги, исписанного его неровным почерком. Больше никогда-никогда не видеть ей этих милых чёрных глаз. И больше никто никогда не скажет ей такие простые, но такие нужные и важные слова. Прощай навсегда, любимый брат. Кто бы мог подумать, что мы расстанемся вот так… Прощай, маленький безумец, вечный мальчишка, единственный любимый друг…
Придя домой, она расплакалась. Он просил уничтожить письмо, если её вызовут куда надо из-за него. Но она не смогла. Просто скомкала и сунула под подушку. Сейчас достала и долго-долго поливала слезами милый несчастный клочок бумаги, исписанный чёрными чернилами любимым корявым почерком.
Он писал немного, но он не был бы Эдмундом, если бы не смог в нескольких простых словах излить ей душу. Он писал о том, как их с Константином чуть не убили, как Коте пришлось оставить семью в Москве. Брат Котя тоже больше никогда не увидит жену…
Он писал, что их взяли на работу почти сразу, они уже обжились. Только Котя часто болеет и скучает. Как сжималось её сердце, как проникали эти простые слова в её душу, выдавая всю боль и тоску автора.
Она пыталась представить, как выглядят сейчас её братья. Наверное, одеты по американской моде, а не как она – в старое тряпьё. Но перед глазами вставали лишь образы прошлого: смешные мальчишки, первые хулиганы в школе, отчаянные искатели приключений, никому не позволявшие обижать сестру.
И вот, последние, заветные строки: «Приезжай, Люба. Если вызовут из-за письма куда надо, не пиши. И не вздумай ехать. Я всё пойму. Твой Эдмунд».

В комнате жарко от печки. Зима. Пусто в городе, в душе, в голове. За окном – туман. В комнате сидит сбежавший из госпиталя раненый Эдмунд. Держит её за руку, молчит. Война меняет до неузнаваемости. Она ломает, корёжит, разрушает. Это другой Эдмунд, другой мир, другая жизнь. Он смотрит ей в глаза, не в силах сказать ни слова. Он словно окаменел. Пережил всё, впитал в себя всю боль, какую только мог, и застыл от неё. А она в последние дни не может не плакать. Она видит, как рушится её жизнь. Она ведь сама стала другой. Видит, что брат чувствует то же самое. Кирилл ведь был его лучшим другом.
- Ты надолго? – тихо спросила она.
- Я навсегда. Я на эту бойню больше не вернусь.
- В Питере будешь?
- Нет, в Москву поеду. Котя женился, ты знаешь?
- Знаю. Но я её не видела. Ты останься хоть на день. Я не могу здесь… Одна…
- У тебя Леша. И собака. Когда вернусь, буду твоей второй собакой.
Она слабо улыбается сквозь слёзы. Он вдруг посерьёзнел, крепче сжал её руку.
- Его ведь не вернёшь, Люба, он умер.
Она молчит.
- А ты у меня самая красивая, самая умная, самая-самая. Ты должна жить.
Он так нужен ей сейчас. Просто сидеть рядом и чувствовать родное тепло. Слышать его голос. Смотреть в его глаза. Она благодарно обнимает брата, страшно исхудавшего, замёрзшего. Чувствует, как его кровь стекает по боку из-под повязки. Ему сейчас больно. Очень больно. Она-то знает, что раны такого рода заживают очень долго. Но он даже не морщится. По-прежнему улыбается, глядя ей в глаза. Эдмунд Непобедимый.

Белый-белый туман над городом. Город большой, холодный, пустой. Чужой. Впереди видны очертания ростральных. Где-то совсем рядом её бывший дом. Но сейчас всё равно. Такой холодный декабрь. Так хочется, чтоб поднялась вдруг вода и затопила всё. Этот чужой опустевший город, её, чужую самой себе. Тяжело дышать туманом. Скользко, хотя навалило много снега. Такой холодный декабрь. Куда-то пропало волшебство рождественских сумерек. Рождества больше не будет. Его запретили большевики… Не будет больше ночных гуляний под фонарями с мужем, с братьями, с взрослеющим сыном. Навсегда ушло детство, игры в снежки, катание на санках и светлое, радостное ожидание подарков на Рождество от доброй феи. Не будет больше добрых глаз отца, тёплых воспоминаний о матери и шуточных потасовок с братьями во дворе, отчего порой снег стоял стеной. И превращался в туман… Туман всё плотнее. И ничего больше не будет как раньше. Просто потому, что все герои этого светлого эпоса под названием «жизнь» навсегда сгинули.
Она не позволила им похоронить Алексея в общей могиле. Её руки дрожали от усталости, но она не переставала считать каждый удар лопаты в мёрзлую землю на его будущей могиле. А когда в госпитале сняла промокший платок перед замызганным зеркалом, по плечам рассыпались белые, как снег волосы…
На какую-то секунду ей показалось, что вот сейчас, прямо сейчас в комнату войдёт Эдмунд, сядет рядом и будет молчать. Или курить. Или просто смотреть на неё. И его родное тепло напомнит о лете, или о Рождестве. И это тепло разобьёт оковы боли, что сковали её несчастную душу, и она в очередной раз поймёт, что жизнь ещё не окончена.
Но брат не придёт. Где он сейчас? Кто знает… 3 года никаких вестей. 3 года словно 300 лет. Раньше она считала каждый день, прикидывала, сколько времени нужно для того, чтобы пересечь Европу. Но давно уже сбилась со счёту. 3 года… Это бесконечно долго.

Как-то в детстве её обидел мальчик. Она никому не сказала, даже отцу. Но Эдмунд прознал, он всегда видел её насквозь. Они с Котей устроили так, что на следующий день над этим мальчиком смеялся весь двор, он просто не знал, куда деться. И Люба смеялась. И гордилась братьями. Эдмунд скосил на неё чёрные глаза: «Что, простим негодяя?» Простим. Ей тогда в голову не могло прийти, что брат может уйти, оставить её одну.

А ведь он не взял её бежать с ним в Европу только потому что слишком дорожил её жизнью. И жизнью её сына. Но вот, Алексея больше нет. Её прекрасный эпос с названием «жизнь» дописан до последней главы. Осталось только поставить точку. Туман…

Слёзное моё произведение... Но не про меня. Не судите слишком строго, плиззз...

[Darth Sonne]

Вроде бы как бы продолжение, рождённое в муках.

Сны.
Он вошёл без стука и долго стоял у двери, будто боялся, что она не узнает его. Она смотрела и не узнавала. Господи, как же он постарел! На воротнике старенького американского пальто медленно тает скудный февральский снег. Мнёт в руках облезлую шапку. Длинные поседевшие волосы, усталые выцветшие глаза. Он так похож на маму сейчас!
- Прости, - говорит он, - Я так неожиданно…
Она, словно девочка, бросилась ему на шею.
- Котя, братик мой любимый! Как ты здесь оказался? Как ты меня нашёл?
Он стоит среди комнаты, отрешённо разглядывая стены. Шапка упала на пол, с пальто стекает вода. Кап-кап.
- Я сам не знаю… Я просто пришёл сказать, что у меня всё хорошо. Я не могу долго оставаться здесь, я скоро уйду.
- Котя! – она удерживает его, хватает холодные руки, - Расскажи… как там Эдмунд? Скажи ему, что я очень его люблю!
- Я не знаю… Эд сейчас далеко. Он не пошёл со мной. Я больше не увижу его, не смогу передать, прости.
- Он жив? Котя, скажи только, он жив? – её сердце отбивает бешеный ритм.
Он смотрит странно. Потом какая-то тень скользнула по его лицу, и он исчез навсегда из её жизни.
…Она проснулась с жуткой болью в груди. Раннее утро в конце февраля. Из разорванной трубы медленно капает вода: кап-кап. Холодно. Заплёванный кровью топчан. Жестокая правда жизни пожирает воспоминания о странных снах.
Эдмунд часто говорил Коте, что ситуация на Родине скоро изменится, и после войны они непременно вернутся. Котя только отмахивался: «Куда нам? Тебе скоро 75, а я не доживу». Он не дожил. Эдмунд не смог отправить некролог в газету, скромной пенсии простого американского рабочего едва хватило на похороны и памятник. «Полянский Константин Николаевич, родился 1873, умер 1942. Покойся с миром». Вот и всё. Что остаётся ему? Тихо доживать свой век, сидеть в скверике, смотреть, как играют чужие дети. И вспоминать. Вспоминать родной Город, самый прекрасный город на Земле. Вспоминать её. Жива ли она ещё?..

[Darth Sonne]

Семья

Лето 1900 г. Дача.
Сидя в кресле у окна на втором этаже, она каждую минуту выглядывает на улицу, не идёт ли он. На даче всё напоминает о маме. Её комод, её шкаф, эти кресла тоже её. Очень старая фотография на стене: Никола Полянски и Анна Петерс в день их свадьбы. Ощущение счастья и бесконечно длинного летнего дня. Старый дом дышит уютом, летом и ожиданием любимого человека. Входит отец, садится в кресло напротив неё.
- Что бы ты хотела сейчас?
Неожиданная мысль.
- Я хочу, чтобы мама была сейчас рядом.
Солнечный свет освещает его лицо, из-под ладони светятся тёплые карие глаза.
- А она всегда рядом.

Декабрь 1900 г. Больница.
Ребёнок должен родиться… Суетятся врачи, на некоторое время оставили её одну. Кирилл смотрит взволнованно и виновато. У него дрожат руки.
- Всё будет хорошо, - говорит очень тихо.
Она уже не волнуется. Нет просто сил больше. Он должен родиться сегодня вечером. Это уже данность. Она пытается улыбнуться весело, но на самом деле её очень больно. Возвращаются врачи, оттесняют бледного Кирилла, её куда-то несут.
Она проваливается в ту последнюю ночь в Париже, которая, казалось, не должна была закончиться. Очарованные поздней весной улицы, почему-то знакомые ей. Чёрные небеса, в которых тонешь, как в любимых глазах напротив…
Её зачем-то привязали. На голове что-то мокрое. Кажется, сейчас глаза полезут на лоб. Она кричит, воет страшно, по-волчьи, пытается разорвать путы. Сейчас с её помощью в этот мир придёт новый человек. Очень хочется видеть маму. Прямо сейчас. Но мама не придёт…
Она проваливается в чёрную пугающую пустоту. Тихий звенящий голос поёт её что-то на непонятном языке. Первое яркое детское воспоминание вдруг стало таким близким. Один из редких светлых дней, когда маму отпускали из больницу домой. Она качает на руках любимую детку и поёт ей старую-престарую немецкую песню. Кажется, что всё хорошо. Но дочка не видит мать порой годами, иногда даже забывает её лицо. А мать гложет изнутри страшная болезнь, исход которой неминуем, и она словно крадёт у судьбы краткие часы, притворяется здоровой, если может, чтоб только побыть ещё немного со своей деткой…
Если родится девочка, её будут звать Анной… Мамочка, помоги! Она резко вынырнула из пустоты и темноты. Ребёнок родился. Мальчик.

- А вот и дедушка Никола пожаловал, - изрёк Эдмунд, обращаясь к ребёнку.
Маленькое существо покоилось на руках матери и с интересом разглядывало собравшихся в комнате людей. Очень высокий и очень худой дедушка склонился над ним, опираясь на трость. Так он ещё больше напоминал журавля. Он переводил взволнованный взгляд с молодой матери на ребёнка и повторял: «Люба…», «Алёша…». Ребёнок ухватил деда за пальцы, и усталое старческое лицо засияло вдруг ярче солнца в жаркий летний полдень.
- Полянская порода… Смотри, какой чёрный!
Никола Полянски держал ребёнка на руках и словно преображался. Будто он вовсе не 70-летний почтенный господин, а отчаянный молодой человек, не помнящий родины, который только что случайно коснулся руки любимой Анны.

Апрель 1901 г. Крестовский остров.
Первая прогулка по парку после всего. Теперь уже втроём. Первая весна нового века. Земля хлюпает под ногами, на деревьях всё не набухают почки. Природе не хватает тепла. А в сердце уже лето. Он аккуратно держит её за руку, чтобы не потревожить уснувший маленький комочек. Она улыбается, глядя на него. Иногда он сам похож на ребёнка. Иногда он надёжный и сильный. Он дорог ей, он так ей нужен. Наверное, это любовь. Конечно, любовь.

Декабрь 1904 г. Дача.
Добрались до дачи только около часа ночи. Вой ветра, пустынные снежные поля, холод такой, что трещат все кости. Дача за последние годы совсем обветшала. Бывшее загородное имение прибалтийских немцев, теперь – пристанище одинокого старика. На крыльце встречает женщина с фонарём. Какая-то чья-то троюродная сестра. В этой суматохе невозможно вспомнить имена. Эдмунд поддерживает сестру, чтобы её ноги не подкосились от жуткого холода. Люба думает о 4-летнем мальчике, оставленным ею дома с домработницей. Он, наверное, хотел бы повидать деда в последний раз… Но этот холод… Брат втолкнул её, окоченевшую совсем, в тёплые сени. Снял с неё шубу, снял сапоги, усадив её на чей-то чемодан.
- Котя не приедет на похороны, - вдруг сказал Эдмунд, - Ты не обижайся только. Он всё равно всех нас любит.
Люба смотрит на него, оторваться не может. Каждая чёрточка этого лица напоминает об отце. Просто копия. А она… Все 4 года отца не видела… А ведь он скучал, наверное…
Внезапно заплакала, разрыдалась, закрыв лицо рукой. Брат обнимает так нежно, по-детски и по-отечески одновременно, так только он может. Что-то говорит, она не слышит.
Зал полон малознакомых родственников. Она прячет заплаканные глаза. Тусклый свет. Свечи расставлены по углам. Те, что у гроба, почти догорели.
Острый птичий профиль, нос почти соединился с подбородком. Очень худое жёлтое лицо. Словно чужое. Любу трясёт от рыданий. Садится куда-то. Эдмунд рядом с ней.
- Они не хотели его хоронить по православному обряду. Но я всё уладил.
Держит её за руку, а она всё плачет.
- Да что ж ты… Люба… Хорошо, что он не мучился сильно. Как мама… Легко он ушёл. Всё хорошо… Пожил… 74 года всё-таки…
Родственники начали расходиться на ночь по комнатам.
- Я с ним побуду, - сказала Люба.

Белые равнины словно пылают под взглядом короткого зимнего утра. Покосившиеся старые кресты, почерневшие от времени камни соседствуют с совсем новыми, на которых чётко видны имена и даты. А через 100 лет и эти станут такими же старыми и заброшенными… А дальше – ничейные поля и леса.
И вот она снова маленькая девочка, бежит среди высокой травы далёким майским вечером. И он где-то рядом. Высокая худая фигура видна из-за дерева. Он берет на руки маленькую дочку бережно, словно великое сокровище. Целует в лоб и в нос. Как всегда.
- Девочка моя. Солнышко.
Такой тёплый, родной. Живой.
На кладбище так холодно, то от замёрзших слёз болит лицо. Родственники тихо переговариваются. Эдмунд молчит. Священник читает что-то. Могильщики жгут костры: замёрзшую землю невозможно копать. Дым поднимается над кладбищем в звенящую морозную [слово под вопросом РКН 12/2022] неба, напоминает о древних языческих праздниках.
- А он ведь был католиком… - сказал кто-то.
Эдмунд нервно сжал Любину руку.
- Ну вот, опять… Начинается. Ты не обращай внимания, они же почти его не знали.
Люба не слушает. Старается не смотреть на гроб, где навеки застыл птичий профиль.
Наконец, вечная мерзлота поддалась. Люди с лопатами выбрасывают землю из могилы, вырытой наполовину. «Скорей бы всё это закончилось…» Вспоминается старая свадебная фотография на стене спальни на даче. Она целует в лоб и в нос. Как всегда.
- Прощай. Я люблю тебя.
Жмётся к брату, глядя на свежую могилу. Почему-то стало легче на душе. Очень легко. По щеке Эдмунда ползёт слеза. И замерзает. Холодно.

Зима 1918 г. Крестовский остров.
- Мама… Слышишь меня?
Она не слышит. Сидит в кресле, простуженная, в огромной холодной квартире. Собака положила большую белую голову ей на колени. Женщина наконец-то услышала то, чего так боялась с самого начала этого кошмара, с прошлой осени. Её единственный любимый мальчик добавил себе год в паспорте и уходит добровольцем на войну. В 17 лет. Ведь жизни-то толком не видел ещё. Этот смешно одетый мальчик. Старая отцовская форма ему велика.
Алёша садится рядом с собакой и смотрит маме прямо в глаза.
Черноглазый красивый мальчик. Тонкие черты лица, гибкое тоненькое тело… Куда на войну? Она не заметила, как задала последний вопрос вслух.
- На Волгу, - ответил Алёша, - Там поганых большевиков сейчас бьют. Говорят…
А если он не вернётся? Эта мысль раскалённым железом прожгла душу.
- Я обязательно вернусь! – он даже кивнул и даже попытался улыбнуться.
«А что если я никогда больше не буду смотреть в эти глазки?» Она расплакалась. Для него ведь это игра… Он такой ещё маленький…

Любе 13 лет. Она стоит в коридоре, не смея войти в мамину комнату. Там мама опять ругается с Котей. Мама становится очень чужой, далёкой и холодной во время этих сцен с братом. Люба притаилась за дверью. Она видит, как сильно располневшая, грузная, властная мама с красным лицом хлопает ладонью по перине и твердит:
- Никуда ты не поедешь!
19-летний Котя стоит спиной к двери. В его позе так и сквозит гордость и решительность.
- Я поеду и женюсь на ней! Я женюсь! Мне вашего согласия не нужно! Я пришёл только сказать, что уезжаю!
Мама отчаянно замотала головой и раскраснелась ещё больше. Видно было, что ей становится очень плохо, но она по-прежнему твердит: «Нет!!!»
- А мне плевать! – крикнул Котя.
- Константин Полянский! – рявкнула мама, но Котя уже вылетел из комнаты вон.
Люба зажмурилась и присела на корточки.
Эдмунд говорил, что Котя и мама – две сильные личности, которым никак не ужиться в одной семье.
Котик тогда не уехал и не женился, но навсегда отстранился от семьи.

- Мама, не плачь. Я обязательно вернусь, - он прижался к маминой руке. Как ребёнок. Она гладит этого ребёнка по голове. Последний родной человек. Как жить, если он не вернётся?
- Возвращайся. Обязательно. Ты же знаешь, как я тебя люблю…

[Darth Sonne]

Москва

У всех старых городов свой сложившийся жизненный уклад, своё устоявшееся настроение. И жизнь их, несмотря на кажущуюся суету, где-то в глубине течёт неспешно и размеренно. Москва похожа на гигантский муравейник или на улей. Москва дышит в лицо русской стариной. Москва смотрит свысока на людей Запада. Она своеобразна и всегда горда собой. Москва давит непривычной атмосферой старого города на сознание семнадцатилетней девушки, приехавшей сюда с братом на каникулы. Любе Москва чужая. Москве чужая Люба.
Ранним утром узкие закрученные дугами улочки ещё спят. Река течёт неспешно и медленно. Просыпающийся старый город словно изучает двух молодых людей, зачем-то променявших на эти узкие улочки проспекты и площади Петербурга.
- Мне не нравится Котина жена… - сказала девушка после недолгого молчания.
Она смотрела на медленно текущую воду и уже начинала скучать по Неве.
- Я не знаю такого человека, которому бы нравилась эта дурная московская баба, - Эдмунд улыбнулся как-то нехорошо, - Кроме Коти, конечно.
Тень скользнула по его красивому лицу и тут же скрылась в переулке. Эдмунд отпустил волосы до плеч и наконец-то надел приличный костюм. Он приехал на новоселье к брату как на официальную церемонию, но в этом образе был очень хорош собой. Очень высокий и яркий молодой человек. Люба очень гордилась им. Сама считала, что ни ростом, ни фигурой, ни лицом не вышла. Она даже удивилась, что Кирилл не забыл её на следующий же день и написал ей в Москву. Может, конечно, из вежливости. Она ведь сестра его лучшего друга… А Кирилл занимал все её мысли, и Москва была вовсе неинтересна.
- Опять Кирилл? – брат подмигнул и сделал такое лицо, что Люба покраснела до корней волос.
- А что Кирилл?..
- Когда ты думаешь о нём, то краснеешь, как рак. Я заметил. От меня ты ничего не скроешь, так и знай, - он в шутку погрозил ей пальцем.
- Да я его совсем не знаю, и видела три раза…
- Так я тебе о нём всё расскажу. Я-то его знаю как облупленного!
- Не надо! – почему-то воскликнула девушка.
Сама не знала, что с ней происходит. Схватила брата за руку и покраснела ещё сильнее. Какая тут может быть Москва?
А Эдмунд вдруг перестал кривляться и сказал вполне серьёзно:
- Не упусти его. Он нужен тебе, я же вижу. Он надёжный человек. Он хороший. И не вздумай не отвечать на его письма.
Он замолчал и пошёл вдоль реки, Люба засеменила рядом. В глазах потемнело от таких новостей. Какая теперь может быть Москва? Какое новоселье? Скорее бы конец недели… Тогда, в первый же день в Петербурге, она увидит его и обязательно скажет всё-всё. Если, конечно, снова не потемнеет в глазах…

Котя с женой жил почти в самом центре Москвы. За год семейной жизни он превратился в типичного московского хлебосольного хозяина, живущего тихо и примерно. Жена Настя, полная холёная баба, вечно хлопотала на кухне и щебетала с подружками о всяких пустяках, перераставших иногда в самые грязные сплетни. В принципе, её действительно никто не любил. Кроме Коти и её младшего брата, живущего в том же доме. Он тоже сразу не понравился Любе. Приятной наружности блондин Саша Любиного возраста был явно неравнодушен к девушке. В первый день она было увлеклась его внешностью, но стоило ей подумать о Кирилле, увлечённость прошла сама собой.
В тот день они вернулись поздним утром. Хозяева ещё спали, Саша вышел в прихожую.
- Ну и где были?
Эдмунд не ответил, Любины мысли были заняты другим, она держала брата за руку, стараясь не упустить нить разговора о человеке, который стал для неё родным в дни разлуки.
Саша зло усмехнулся и ушёл.

Жарко. Начинается новый душный московский летний день. Эдмунд стоит у окна без рубашки. Растрёпанный и красивый. После расставания с очередной любовью начал курить. Люба взяла книгу. В этом доме нет интересных книг. Так надоела эта Москва!
Саша заскочил в комнату, но тут же вылетел пулей.
- Саша! – крикнула Люба, - Куда ты?
Она всё ещё с книгой в руках она настигла его в коридоре.
- Ты живёшь с ним? – Саша со злобой в глазах указал туда, откуда только что вышла Люба.
Девушка от неожиданности вскрикнула и тут же прикрыла рот рукой. В темноте пустого коридора Сашино лицо побелело, когда из комнаты вышел Эдмунд. Он отпихнул сестру, прижал Сашу к стене, схватив его за шею, и со всей силы ударил его в челюсть. Кровь на полу. Саши уже нигде нет. Обещал ничего не говорить Коте и Насте. Ушёл. Эдмунд сидит на кровати, обхватив голову руками. Его трясёт. Он весь взмок. Люба обнимает, говорит какие-то слова.
- Знаешь, я убил бы его.
- Не надо, не надо…
- Ненавижу!.. Этих людей…
Завтра они уедут.

[Ночная кошка]

Всё прочитала. Здорово, браво.

[Darth Sonne]

Спасибо! И не думала, что кому-либо понравится...

[Darth Sonne]

Письмо

Он сидит одиноко в одной из многих кафешек где-то на окраине центра Нью-Йорка, как он сам любит говорит. Перед ним стоит чашка с недопитым кофе. Утреннее солнышко рисует на противоположной стене его острый птичий профиль. Тёплый апрельский день. Будний день. В кафе никого нет, только любительский джаз-бэнд фальшиво играет надоевшую уже всем мелодию. У Эдмунда Полянского выходной. Он даже рад тому, что ненадолго сменил осточертевшую робу механика печатных станков на почти новый американский костюм. Впервые за всю весну в будний день он может спокойно посидеть в кафе один. Ему нужен этот день. Он давно уже хочет написать ЕЙ, но всё не может решиться. И вот, решился. Ему необходимо одиночество для того, чтобы писать ЕЙ. Ему нельзя писать дома, он не хочет, чтобы Константин знал хоть что-либо об этом письме. Иначе Константин опять разноется и начнёт канючить на тему: «Ну, когда же мы вернёмся на родину??» Эдмунд достаёт из кармана листок бумаги и замусоленный чёрный карандаш. Долго расправляет смятый в кармане листок, и наконец, решается.
«Здравствуй, Любушка». Проводит ладонью по бритой голове, по лицу. На ладони остались пот и слёзы. Нелегко писать ЕЙ… Ах, если бы он встретил сейчас Любу! Он бы ей всё-всё рассказал о том, какой невыносимой становится жизнь под одной крышей с Константином. Он бы рассказал о работе, о том, как красив ночной американский город. О том, какими разными бывают американцы. Но он, скорее всего, уже никогда не встретит её и ничего ей не расскажет. Он пишет. А 22-го июня ей стукнет 46. Господи, 46… А он запомнил её молодой.

… Словно само летнее солнце внесло маму. Мама такая красивая. Светлые волосы собраны красиво. И простое лёгкое платье сидит на ней красиво. У неё в руках свёрток. А домработница нарвала для мамы цветов. Отец подносит свёрток к самому лицу мальчика и осторожно отворачивает край.
- Смотри, Эди, это твоя сестрёнка. Её зовут Люба. Ты старше её на целых 12 лет! Смотри, какая она маленькая.

…На целых 12 лет…

У отца опять появился смешной акцент. Мама улыбается солнышком. Котя ревёт от того, что не ему первому показали сестрёнку. Эди заглядывает в лицо спящему ребёнку и отходит. Пусть Котя тоже посмотрит.

А сегодня – 16-е апреля 1925-го года. Он подписал письмо и сложил листок. Закрыл лицо руками. А если не хватит центов на марку? А он по-прежнему говорит «ни копеечки».
Он вернулся домой за деньгами.
- Котя, ты дома?
В ответ – невнятный звук из комнаты. Константин занят изучением географических книг.
- Знаешь, Эдмондо, а я решил отправиться в индийский вояж.
У Эдмунда выпала из руки шляпа.
- Ты… где это взял? Ты что, потратил последние деньги на ЭТО?
- Ты никогда ничего не понимал в искусстве, братишка. Жизнь, знаешь ли, даётся лишь один раз…
Эдмунд со зла запнул Котину одежду в угол.
- Эй, ты чего? Тебе ведь скоро заплатят за станок. А я скоро тоже найду работу.
- Ты за все эти годы ни разу не попытался найти работу. Ты не в состоянии отнести вещи в прачечную, только и можешь, что разбрасывать грязь по углам. Ты ведёшь себя как пустоголовая кружевная девка!
Константин Полянский уставился в стену, изображая смертельную обиду.
- Пожалуйста, занимай денег у уличных девок, с которыми ты таскаешься, и отправляйся в свой вояж! Глаза б мои тебя не видели… - Эдмунд устал уже повторять ему одно и то же.
Он смертельно устал. Котя окончательно превратился в глупую бабу. Это угнетало, как и их совместная крошечная квартира под самой крышей одного из новых домов, построенных специально для таких, как они. Эдмунд опустился в кресло. Оба молчали, глядя в разные стороны. Эдмунда переполняла злость, он бы выкинул брата в окно вместе с его книгами, если бы не ЕЁ светлый образ, что он всегда держал в своей памяти.
- Когда ты сидишь вот так, - начал вдруг Константин, - Ты очень напоминаешь отца. Ты такой длинный и худой, как цапля. И нос такой же. Ты как старый цыган. Только серьги в ухе не хватает.
Отец… Никола Полянович, Никола… Венгерский полуцыган. Так и не стал русским. Так же был всю жизнь чужим в чужой стране среди чужих людей.
Да… А Котя напоминает маму. Он как немец. Типичный немецкий обыватель. Он полнеет с возрастом. А Эдмунд наоборот превратился в ходячий скелет. Котя придумал себе сотню болезней, он сидит дома, он ничего не делает. Котя таскается с уличными женщинами, Котя…
- Я скучаю по Москве, - продолжал Константин.
А Эдмунд не любил Москву. И Люба не любила. Он любил Петербург, родной, холодный, серо-жёлтый. А теперь – Ленинград. Да, почему-то Ленинград.
- Прекрати это, - Эдмунд сказал, как отрезал, наверное, слишком резко.
Константин начал собираться на улицу.
- Знаешь, что… Я тоже умею быть главным. Скоро я вернусь, и буду с женщиной. Так что гуляй до пяти часов. А лучше до шести.
Котя не главный, Котя ребёнок, баба, истеричка, дура старая, Котя…
Хлопнула дверь.
Эдмунд чуть не упал, запнувшись о порог кухни. Он вспомнил сегодняшний сон. Он поэтому захотел написать ЕЙ именно сегодня. Ему приснилось, будто у НЕЁ умер сын… Господи, какой кошмар… Алёша, Алёшка, хороший. Не дай боже ему… Нет, только не он, нет!
Эдмунд выпил воды и снова вышел на улицу. Не хотел, но если бы явился Котя с публичной девкой, он, ей-богу, спустил бы обоих с лестницы. И до конца дней выслушивал бы бабье нытьё Коти по этому поводу.
Вокруг живёт Нью-Йорк. Такой разный. Такой непредсказуемый. Красивый. Но чужой и бесконечно далёкий. Словно он не здесь, вокруг, а по-прежнему где-то за океаном…
Мимо течёт магистраль. Поток людей. И каждый занят чем-то. И становится по-летнему жарко в этой толпе. И перед глазами Эдмунда встаёт совсем иная картина. Холодная осень, ветер и дождь. Ледяная Нева несётся по улицам, захлёстывает его по пояс, загоняет на крышу, словно кота. Ему 23 года, и он хочет пожить ещё. Куда-то плывёт мимо него Петербург. А сейчас - Ленинград.
Останавливается, чтобы закурить. Но нет ни папирос, ни спичек. А ещё он опять забыл пообедать. Нет денег на кафе. Ни копеечки… Нащупал в кармане письмо. Завтра дадут деньги за станок, да. Но завтра, может быть, будет слишком поздно! Почему-то он никогда не задавался вопросом: а жива ли ОНА? Просто чувствовал, что жива, и всё.
В парке тоже людно. Домохозяйки и няньки гуляют с детьми. Старики читают на скамейках. В общем-то, американцы не такие уж и чужие. Но не любят они его, не любят, не любят… И русская эмиграция его не любит. И Константин не любит. Может, хоть ОНА его вспоминает с любовью. Боже, храни Ленинград…
Сел на скамью рядом с мамашей, читающей, одновременно зорко глядящей за играющим чадом. Ему захотелось тоже вот так… Чтоб было существо, о котором надо заботиться, которое надо любить. Это старость подступает неумолимо, он понимал. А что, если Алёша… А что если этот ребёнок… умер??... Нет!
Эдмунд вскочил, помчался, куда глаза глядят. Но быстро устал.
Вечереет. Ветер доносит запах моря. Почти, как дома. Почти… Нью-Йорк становится необитаем. Народ собирается по кафе, клубам, игорным домам. Огромный город, словно чёрная дыра, поглощает людей. Он не отпускает. Хочется петь: Нью-Йорк, Нью-Йорк…
Эдмунд бредёт мимо старых домов, ветхих и страшных. Наверное, в них обитают привидения. Наверное… У Эдмунда нет часов. Он продал их в Париже, чтобы их с Котей взяли на пароход. А Котя в Париже потратил последние деньги на шлюх и карты. Котя, Котя…
Он не знает сколько времени. Часов 8 уже, наверное. Надо домой. Завтра на работу. Почти уже американец. Почти…
Смертельно устал…
Совсем уже темно. Серые тени пляшут в подворотнях. Дома Котя кидается на него и орёт: «Ты где столько времени был??! Я же волнуюсь!!»
Снова нет света. Серые тени пляшут. Устал…

[Атоэлина]

Цепляет... Действительно затрагивает струнки души, заставляющие переживать вместе с героями. Буду ждать продолжения саги.

[Darth Sonne]

О, спасибо! Надеюсь, продолжение всё же будет. Это зависит от моего довольно шаткого вдохновения.

[Атоэлина]

*грустно вздохнула, понимая автора* У мя такое же... Пытаюсь его маленько укрепить, но не получается.

[Darth Sonne]

Тени

***
Люба стоит на веранде загородного дома. Август почти закончился. Скоро у неё снова не будет времени приезжать сюда. Весь август лили дожди, и окрестности Петербурга превратились в болото. А сегодня тёплый и мягкий солнечный день. Вчера похоронили маму.
Вчера похоронили маму…
Закатное солнце уже тусклое, не летнее. Да и холодно стоять в домашнем платье на веранде. Она ушла из комнат после того, как услышала, что Эдмунд сказал отцу. Он сказал: «Она потеряла мать и брата. А ведь ей 14 лет! Иди, хоть поговори с ней. Или хочешь, чтоб она и тебя ещё потеряла?» Она не стала слушать, что ответит отец, и ушла. Ей 14 лет, она потеряла мать и брата.
Она не услышала, как подошёл отец. Только почувствовала его взгляд, потом увидела. Он сел на перила веранды спиной к солнцу и скрестил руки на груди. У него тёплый тёмный бездонный взгляд. За это его до сих пор любят женщины. Он очень спокойный. Его даже Котя не смог вывести из себя. Но после того, как Котя сбежал, в нём что-то сломалось, в этом тёплом взгляде. А после смерти мамы что-то ушло из этого взгляда навсегда. В образе по-домашнему одетого стареющего цыгана поселилось жуткое одиночество и боль. Он никогда не нервничал, когда не знал, с чего начать разговор, но Люба всегда понимала, что он не знает. Наконец, он начал.
- Я знаю, что ты писала ему, поздравила с днём рождения этого… Ты знаешь, я никогда и ничего тебе не запрещал. И не запрещаю сейчас. Но подумай о маме… Если память о ней тебе дорога. Ты слышала, какие последние слова он адресовал маме перед тем, как сбежать к своей московской шлюхе. Он послал Анну к чёрту. Послал мою Анну ко всем чертям! Знаешь, она чуть не умерла, рожая его. А он послал мать к чёрту. А она предрекала, что эта его Настя развалит нашу семью. Почему ты писала ему?
Люба молчала. Может, отец не помнит, каким был Котя раньше. За своими заботами он мог и забыть. Он не помнит, как они играли. И у Любы было неписанное правило: все подарки к дням рождения братьев делать своими руками. Она любила обоих и ничего не могла с этим поделать.
Она молчала. Да отец и не ждал ответа. Он отвернулся и, прищурившись, разглядывал закат, пробивающийся сквозь кроны старых измученных деревьев.

***
Люси, Чарльз и Виктор Льюисы прибыли в Новый Свет из Манчестера в самом конце 1842 года. Виктор ещё на корабле подхватил какую-то заразу и очень быстро умер, так и не успев повидать Новую Англию. Он оставил в новом мире двоих детей, абсолютно неприспособленных к этому новому миру. Чарли было 20 лет. Он не умел работать руками и добиваться своего, только и знал, что читать книги. Да и сам он весьма смутно представлял, чего хочет. Таких, уже успевшие народиться здесь коренные американцы, не любили. Зато они полюбили Люси. Она не надеялась ни на отца, ни на брата. Она поняла, что нужно делать и делала это. Ей было 16 лет. Ни денег, ни образования, ни социального статуса. Да ещё и никчёмный старший брат, висевший у неё на шее, как камень. Она поставила себе цель: не утонуть. Она начала с работы официанткой в дешёвых забегаловках, набитых вечно пьяными сомнительными личностями, которые без конца её лапали. Она не могла заставить Чарли выполнять грязную работу, поэтом приходилось делать всё самой. Медленно, постепенно, они выбирались из грязи. Жизненные трудности закалили характер Люси. И, надо сказать, не испортили её естественной красоты. В 20 лет она вышла замуж за охотника по имени Генри Купер, который увёз её в соседний городок. Конечно, они взяли с собой Чарли. К тому времени, Чарли только и умел, что ныть, собираться на родину и тут же бросать это занятие, да прикладываться к бутылке. Люси не собиралась его перевоспитывать, ей нужно было строить своё личное маленькое счастье на новом месте. Через 2 года у неё родился сын. Она работала по дому, не покладая рук, заботилась о ребёнке, всё больше закрываясь от окружающего её мира. Она не уловила момент, когда соседи начали поговаривать: «Видали, мистер Купер и мистер Льюис ходят вместе на охоту, возвращаются, никого не подстрелив, да ещё и выпивши»… Случилось так, что Чарли Льюис родился с природным даром убеждать других в той фантастичной чепухе, которую он постоянно нёс. Дар этот, не действовал, пожалуй, только на Люси. Вскоре он водил за собой в лес уже не только Генри Купера. Дело в том, что из слов одного авантюриста, которого он встретил по дороге сюда, Чарли сделал вывод, что в лесу зарыты несметные индейские сокровища. А в очередной раз крепко приложившись к бутылке, охотно рассказывал об этом и даже показывал возможные места залегания сокровищ. А ещё он любил рассказывать о родине. Он делал это вдохновенно, самозабвенно и искренне. И так же искренне сожалел, что теперь ему некуда возвращаться, так как их отец продал всё, чтобы уехать в Америку. Этим он заразил Генри, который помнил родную Англию весьма смутно, и всем рассказам Чарли охотно верил. У Чарли и в мыслях не было использовать Генри, нет! Он искренне любил мужа сестры и был ему благодарен. Но, по мнению соседей, это выглядело так: Льюис найдёт с помощью Купера несметные сокровища, потом бросит его (или убьёт!) и сбежит в Англию, оставив сестру с маленьким ребёнком. Люси не обращала внимания на сплетни. У неё был дом и ребёнок. Не было времени на болтовню.

***
Неожиданно даже для самой себя, Люба разрыдалась. Отец гладил её по волосам. Она отстранилась и спросила твёрдо, в упор, словно выстрелила:
- А ты бы что сделал, если бы у тебя был брат?
Отец смотрит спокойно, потом начинает неспешную речь. Любе нравится, когда он так говорит. От его слов всё становится на свои места, прекращается хаос в голове.
- У меня было 3 брата и 4 сестры. И матери у меня было две, ты знаешь. Родная мать, цыганка, бросила меня и ушла неизвестно куда. Я не виню её, ибо таков наш народ. Я просто никогда о ней не думаю. С трёх лет не думаю. Будто её не было. Два моих брата, все сёстры и моя вторая мать умерли, когда кто-то отравил колодец в нашей деревне. Подумали на цыган, и меня с отцом чуть не забили камнями. А знаешь, что сказал мой брат, чтоб самому не поспать под камни? Он сказал: «Да, это Никола. Ведь он дурак. Это он отравил колодец». Мне пришлось убежать в лес, где меня чуть не задрал медведь. Отец выхаживал меня больше года. А брат сбежал в город и затерялся там, опасаясь, что отец убьёт. Так что, о брате я не думаю с 12-ти лет. Никогда не думаю. Поэтому и тебе не говорил.
Люба была ошеломлена. Не знала, что сказать. Только смотрела ему в глаза, раскрыв рот, и глотала слёзы.
- Прости, - сказала она, совладав с собой, наконец, - Я не должна была… Я никогда больше не буду думать о нём, никогда…
Отец улыбнулся.
- Я не требую от тебя ничего. И не утверждаю, что мой поступок был правильным. Просто делай выводы.
Он ушёл. Люба ещё долго стояла на веранде, забыв о холоде, разглядывая длинные тени. Пока солнце не скрылось.

***
В поношенной английской одежде, с трубкой во рту и с печатью давних несбывшихся надежд на лице дядя Чарли похож на старого пирата. Дядю Чарли не любят в городе, обзывают пьяницей и дураком. А мать не разговаривает с ним столько, сколько Джонни Купер себя помнит. У Джонни есть маленькая сестра, к которой мать относится так, будто её нет. Это после того, как их бросил её отец. А Джонни сестру очень любит. Даже воспитывает её на свой манер, как умеет. А умение воспитывать целиком и полностью берёт у дяди Чарли. Джонни 6 лет, он учится читать. Дядя дал ему книгу о разбойниках, которую мать, увидев, отобрала и сожгла в печке. Вместо той книги дала старый английский учебник и очень зло смотрела на дядю после этого эпизода. Дядя живёт у них дома, но для матери он словно в другой стране. Вторая книга, которую Джонни получил от дяди, была по географии. Ничего страшного в ней не было, но Джонни прятал её на всякий случай от матери. Однажды, когда мать хлопотала на кухне (Джонни знал, когда она очень занята обедом, ругаться не будет), а сестра спала, мальчик осторожно спросил, почему она так не любит дядю. В ответ мать произнесла такую речь:
- Ах, ты, сорванец! Так и знала, что по его стопам пойдёшь, бандит малолетний! Что он ещё тебе дал, что ты от меня прячешь? Он и сестре твоей что-то дал? Я твой угол весь перерою и найду!
Джонни вжался в стул и молчал, не желая расстаться с книгой по географии.
Мать продолжала, размахивая ложкой перед его носом:
- Хочешь знать, что он мне сделал? Хочешь? Я его, себя не помня, на своём горбу тащила с тех пор, как наш отец умер, я с 16-ти лет в самую грязь лезла, лишь бы он с голоду не сдох! А он? Хочешь знать, что он сделал, мошенник? Он убил твоего отца, вот что!
Джонни показалось, что он перестал дышать. Мать отвернулась от него, возвращаясь к приготовлению обеда. Мальчик видел, как трясутся её плечи. Она плачет. В таких случаях Джонни всегда шёл погулять, чтоб не попасть под горячую руку.
Дядя Чарли на заднем дворе «обнимался с бутылкой», как говаривала мать.
- О, Джон Купер! – воскликнул дядя, - Заходите, не стесняйтесь, дорогой друг. Что привело вас сюда?
Джонни сел рядом с дядей на расшатанную дядей же скамейку.
- Я, дядя… хочу поговорить… - сказал он.
Дядя уставился на него удивлённым мутным взором.
- И о чём же? О дальних странствиях и жарких странах?
- Нет. Я хочу о папе поговорить.
Дядя резко посерьёзнел. Хлебнул из бутылки, потом отставил её подальше.
- Я… просил тебя, милый мой, не спрашивать о нём. Я же просил.
Молчание затягивалось.
- Это ведь ОНА тебе что-то сказала, так?
Джонни кивнул.
- Хорошо… Я не собираюсь настраивать тебя против матери, малыш, но я должен сказать, что сестра моя Люси - редкостная стерва. Она лет с девяти такая. Я не представляю, как Генри с ней вообще жил. Понимаешь, о чём я?
Джонни кивнул, но понимал он весьма смутно, просто перебивать не хотел. Закурив трубку, дядя продолжил:
- Твой отец был хорошим человеком. Настоящий романтик, каких мало в этих краях. Вот и ты таким же растёшь, малыш. Мы с ним создали свой собственный мир, куда никого не пускали, только и всего. Я не убивал Генри, клянусь тебе, мальчик. Это был несчастный случай… По пьянке… Залез на дерево для обзора местности и упал. Я просто был рядом… И я ничем не мог ему помочь!
Дядя с силой ударил себя кулаками по коленям и отвернулся. Он всегда так делал, когда не хотел, чтобы ребёнок видел его страдания. Джонни подвинулся ближе и уткнулся носом в дядино плечо.
- Мне очень жалко тебя, дядя Чарли. Правда, очень жалко. Я тебя очень люблю.

Продолжение будет, обещаю.

[Centaurus]

Пронзительное произведение. Darth Sonne, последняя глава вдохновила меня на продолжение моего "рассказа"! Очень жду продолжение. Автору низкий поклон.

[Darth Sonne]

Centaurus, спасибо на добром слове!
А вот и продолжение. Писалось на едином дыхании.

***
- Ты, Алексей Кириллович, до ужаса на дедушку похож, - сказал Константин.
- Да знаю, мама 100 раз говорила, - ответил Алёша, не глядя на него.
Алёша вышел из душной палаты госпиталя, провонявшей кровью и мочой. Мама осталась с Эдмундом, Константин зачем-то вышел следом. Хотя, Алёша понимал, зачем. Все 17 лет своей жизни он не знал, что у него есть не только дядя Эди, но ещё и дядя Котя. И вдруг он появился. И захотел наладить отношения с семьёй. Дядя Котя довольно грузный, невысокий и широкий в плечах. Совершенно невзрачный человек. Носит несуразные усы и дурацкие очки.
- Твоя мама – золото, - продолжал Константин, - Она совсем как сестра милосердия стала. Береги её, она прекрасный человек.
- Я знаю, - сказал Алёша, продолжая разглядывать коридорную стену.
- Вы же хотите уехать, оставив нас с мамой? Из-за этого вы с Эди переругались, и у него опять открылась рана? – после недолгого молчания снова заговорил молодой человек, наконец-то заглянув Константину в глаза.
- Всё сложно, - замялся мужчина, - Всё не так просто, как ты думаешь. Там, на границе, бродят орды непонятно кого… Я хочу оставить вас, чтобы вам не грозила опасность. Мы только подготовим почву. Найдём брата нашего отца, или его детей. Это недалеко, в Венгерских землях. И сразу же вернёмся.
Алёша отвернулся.
- А где ты был… - наконец, он решился сказать о сокровенном, - Когда погиб мой отец? Если так заботишься о нашей семье, скажи, где ты тогда был? Тебе на войну нельзя же было, сам сказал. А Эди тогда с фронта приехал, чтобы маму повидать. А где ты был, когда я родился? И почему мне никто о тебе не говорил? А где ты был, когда первая революция случилась? Ты был так уверен в том, что мы не погибли?
«Да, этот мальчик, действительно похож на деда», - думал Константин, - «Просто вылитый. Все они тут хорошие да благородные. Только Котя – паршивая собака. На Котю – вечно все шишки. Будто не могу я своей жизнью жить, право на выбор иметь!» Он ничего не ответил. Молча вернулся в палату.

***
Чарли Льюиса не брали на войну, и он был очень расстроен этим фактом. Его не обрадовало даже то, что сестра заговорила с ним после долгих лет молчания, сказав «Пить надо было меньше, идиот!» Он часто уединялся в лесу. Иногда брал с собой 13-летнего Джона, 10-летнюю Джорджиану, собаку по кличке Май и бутылку. Так, обычным летним днём они отправились в лес.
- Надо ловить момент, пока Люси не видит, - Чарли заговорчески подмигнул Джону.
Обычно они ходили по самой кромке трясины, дорогу знали только Чарли и Май. Они садились на сгнившие пни, и Чарли с упоением рассказывал племянникам о былом. Иногда вспоминал о сокровищах. А когда Чарли выпивал, закуривал трубку и начинал шутить, дети не могли на него наглядеться: настоящий разбойник! Чарли любил этих детей больше всего на свете. Сегодня они шли привычной дорогой. Подвыпивший дядя Чарли напевал что-то, опираясь на палку. Май бежал где-то впереди. Джон иногда хватал сестру сзади с криком «Волки!», но та ни разу не испугалась… Устроили привал между двух поваленных стволов.
- О чём вам ещё рассказать, дети мои? – спросил Чарли.
- О сокровищах! – выпалила Джорджиана.
Она любила слушать о сокровищах, индейцах и бандитах ещё больше, чем Джон.
- Хорошо!
Чарли закурил и начал свой рассказ. Надо сказать, каждый раз его рассказы обрастали новыми подробностями, которые он, видимо, выдумывал на ходу. Обычно он заканчивал свои рассказы, когда солнце уже клонилось к закату.
- А где же Май? – вдруг спохватился Джон.
- Не беспокойтесь, мой юный друг, я сейчас отыщу нашего верного пса! – Чарли перелез через ствол и принялся звать собаку.
Джон с сестрой начали обсуждать только что услышанный рассказ. Они не заметили, сколько времени прошло за этим обсуждением. И вдруг услышали вой.
- Волки?.. – Джорджиана сжалась.
- Нет… Это… Это же Май! – Джон одним прыжком преодолел ствол.
Пёс стоял на крошечном клочке твёрдой земли среди непролазной трясины и протяжно, жутко выл. Джорджиана прижалась к брату сзади, она вся дрожала.
- Май! – крикнул Джон, - Иди сюда Май!
Пёс мельком взглянул на него и продолжил свою песнь.
- Что с ним, Джонни? – Джорджиана уже всхлипывает.
Джону тоже не по себе.
- Май, где дядя Чарли?
Пёс уставился на мальчика. В собачьих глазах слезами блестела боль. Он потыкался носом в болотную воду, потоптался на месте и снова принялся выть.
Джон схватил сестру и помчался в город. Он никогда не бегал так быстро. Он знал, что дядю уже не спасти, но не мог просто так стоять. Ведь он добрый. Он романтик. Он жизни не пожалеет ради друга.
Май так и не вернулся домой. А Чарли не нашли. Отныне будет он изучать небо глазами бездонных болот, и вековой лес расскажет ему много новых историй…

***
Эдмунд уже несколько дней не отрывал страниц календаря. Календарь сообщал, что сегодня, как и вчера, 12 февраля 1942-го года. Эдмунду было не до того. В последние дни его путь лежал из дома к врачу (так как телефона у них не было), потом с врачом – домой, а из дома – в аптеку. Пришлось взять отпуск, за который ему вряд ли заплатят… И начали закрадываться нехорошие мысли о том, что вот, перестанет сидеть на его шее Константин, гораздо легче будет. Не придётся считать каждый цент. Да и сам Константин понимает, что недолго ему осталось жить. В Нью-Йорке уже весна. А в Москве – ещё сугробы. Москва и Ленинград – две его родины охвачены войной. А здесь – мир и покой. Константин иногда плачет. Но чаще всего спит: совсем его не стало сил.
Сегодня Эдмунд с утра каждую минуту наклоняется над ним. Он встревожен. Трогает руки. Подносит зеркальце к губам. Он раньше так не делал. Да, дышит ещё братишка. Опускается на пол, обхватывает голову руками. Нельзя сейчас терять ни времени, ни и сил. Через некоторое время возвращается с врачом. По врачу видно, как они оба ему уже надоели. Врач смотрит Котины зрачки. Котя не может уже говорить. Он собирает последние силы и шевелит пальцами, показывая, что ещё жив. Врач уводит Эдмунда на кухню. Плохо дело значит.
- Его бы на обследование, - говорит врач, - Знаю, нет денег. Но я не могу сказать, что с ним. Скорее всего, у него опухоль на очень поздней стадии. Если не лечить, протянет день-два и всё…
Эдмунд опускается на табурет и плачет. Просто не может уже сдерживать себя. Это невыносимо. Он сгибается пополам и трясётся всем телом. Ну, кто бы мог подумать, что вот так всё сложится? Умереть в чужой стране, в нищете, получить безликий памятник с надписью на чужом языке. Пройдёт ещё несколько лет, и некому станет посещать эту могилу… Врач терпеливо ждёт. Он не собирается утешать, ему нужно получить от Эдмунда его последние центы и уйти. Знает, скорее всего, что его больше не позовут.
На следующее утро на стене всё-таки настало 26-е февраля. Эдмунд привёл себя в порядок. Он только и делает, что сидит на Котиной кровати. Иногда берёт брата за руку, улыбается и что-то говорит. Но Котя уже и слышать не может… Столько любви сейчас в Эдином взгляде… Словно и не ругал он никогда своего непутёвого Котю, словно никогда не бил его по лицу, никогда не прогонял. Словно вот так они и прожили всю жизнь душа в душу в этой крошечной комнате, в этом невыносимом городе. Таким он и запомнил старшего брата. Теперь он мог унести этот образ с собой в вечность. И он был безмерно счастлив, что всё случилось именно так.