Мысли вслух

[Мелиан]

Как было вечером тепло...
и ароматом палых листьев
дышал октябрь, и на стекло
дождинки вешал словно бисер.
А ночью воздух стал морозным,
и Ориона контур звездный,
бледнея, выглянул к утру...
Дрожат рябины на ветру.
Зима, дыханью лишь, не взгляду,
себя явившая едва,
к еще не сшитому наряду
уже крахмалит кружева.


Белесый свет в окно мое струится
совсем не в срок оттаявшего дня.
Стихов моих пылающие лица
с листков затертых смотрят на меня.
Проклятое ошибок постоянство,
реальность, не достигшая ума,
пронизанные холодом пространства,
конец пути и времени - зима.

Мне Бог послал таблетку анальгина
и воздуха осеннего глоток.
Как холодно.
Автобусы все мимо.
Как трудно жить, не выучив урок.
Но я учу, я мерзну и пылаю,
не признаю упреков и похвал,
и медленно и трудно понимаю,
зачем Господь мне анальгин послал.
Я тебя приглашаю гулять,
над Москвою-рекой постоять,
по осенним дорожкам листвой пошуршать,
золотым холодком подышать.
Соглашайся! Пожалуйста!
Бросим дела!
За горами покуда ноябрьская мгла.
Хочешь, я поколдую теплу постоять?
Я тебя приглашаю гулять!

Снежной пелены глуховатой
выстудит меня одеяло.
Колкая еловая лапа
обозначит года начало.
Вспыхнут на столе мандарины,
гулко звякнет льдинка в стакане,
жизнь еще покажется длинной,
как река в весеннем тумане.
И вдали засветится счастье
не твоим смеющимся взглядом,
под которым таю в запястье
жилкою, наполненной ядом.


Я этот воздух метро ненавижу.
Коробку вагона метро ненавижу.
Хочу я соседнего дома на крыше
стоять и в зеленые дали глядеть.
И, падая с крыши
все выше и выше,
а к далям зеленым
все ближе и ближе
хотя бы вороной, хотя бы на крыше
хотя бы короткую песенку спеть.
И вот я тихонько глаза закрываю,
и лоб свой несчастный рукой подпираю,
и вот я не еду уже, а мечтаю…
Скажите, чего мне еще пожелать?
Мы все не в Париже,
а к дому поближе.
А что же ворона?
Ворона на крыше…
Ей в небе сыром надоело летать.


Я вовсе не поэт, и глупо притворяться.
Лишь изредка ко мне во сне приходят рифмы
и смотрят мне в глаза, как в днище шхуны рифы,
но это пустяки,
ведь мы не моряки.
И свежий снег меся ноябрьским серым утром,
Я призраки свои ночные забываю,
и, глядя на пейзаж на тусклом перламутре,
мне не о чем грустить и нужно все простить.
Жаль, что я не поэт, и глупо повторяться.
Я больше карандаш и в пальцы не возьму.
Хоть трудно, может быть, мне будет не сорваться
в волшебную страну, как в старую тюрьму.


Сентябрь. Теплынь. Дорожка.
Ромашка. Стена. Спешу.
Постой-ка! Я эту крошку
о главном сейчас спрошу.
Да, знаю, сама все знаю,
но все же светлы, легки
ромашкины обрываю
ответы и лепестки.
Тереться - не притереться,
да мне ли о том роптать?
Своим же цветочным сердцем
могла ли она солгать?
А так, мне почти не страшно
одной среди бела дня:
шепнула моя ромашка,
что ты не забыл меня.
Что чаю крепкому взамен
апрельским вечером промозглым,
когда не кажут носа звезды
над хаосом унылых стен?
Когда на сердце грусть и мука,
и нет надежды на просвет,
его горячая наука
верней вина и сигарет.
Пусть ветер бал над миром правит
и сумерки пируют сход,
мой город чайники поставит
и в окнах желтый свет зажжет.
И Музы тень, вздыхая тяжко,
рукою подопрет щеку,
и ей скажу, придвинув чашку:
“Дружок, не хочешь ли чайку?”
Такие дела, ты уходишь опять,
что тебе на прощанье сказать?
Что буду завидовать я реке, по которой ты поплывешь,
дороге, которой пойдешь, и руке, которую ты сожмешь.
Травам и листьям, что будут тебе каждую ночь шелестеть,
и старенькой куртке, ведь нужно ей будет тебя согреть.
И даже (ужас какой!) комару на соленой от пота щеке,
лодке, палатке, еде и костру,
но больше всего - руке.
Удачи тебе на твоем пути,
мне слов других не найти.